Сохраню сюда нашу переписку, тем более, что внутри нее есть пространные прекрасные цитаты, которые я бы с удовольствием у себя сохранила на память:
стишок присочинила вот:)) не боюсь вам посылать - даже если и плохой. потому что вот такая я и есть. нравлюсь ли, не нравлюсь ли - но такая
вот вам еще прекрасное!!
Рассказ о том, как сообща определяли сроки сбора лесных ягод (августовские запрета и распрета)
На ягоду запрета была всегда. Запрета. Ягода поспевала — нихто не ходили, вот до такого-то числа. Собирают заседанне, ранче называли заседанне.
— Идите на заседанне, решать будут, когда августовскую запрету делать.
Вот сперва в августе голубицу, чернику до такого-то числа, никто никуда. (...) Ой, бочками ягоду ставили! Яма, а там лёд. Лёд до сентября лежит в подвале. Такой холод (…)! Двадцать пятого августа распрета. Вот у меня Андрей родился, в этот день была распрета. Баушка ходит, свекровка, ханькат:
— Вот сёдня распрета, все по черёмуху убежали. Сладку черёмуху разберут, а мы, Анна, с тобой без ягод останемся.
Но мне уж неделя, с родов-то неделя прошла. Я говорю:
— У меня на Антоновом углу куст стоит на примете. Туда никто не пойдёт. Потому что здесь ближе есть. А туда бежать далёко надо.
Я Андрея пососила (неделя ему), взяла ведро-полуторник, золовку с собой, пошли. Антонов угол, там рясный-рясный черемушник (…). Пришли. Правды, куст не собиранный. Утром рано по росе идём, ноги все мокрые. Пришли мы к этому кусту, набрали с ей, она — ведро, я — ведро. На бадоги. Мама меня ругат:
— Ты чё делашь-то? Ты родила, — говорит, — и рано пошла.
Ну а мы на бадог поддели, на плечах ташшим вёдра. Подцапили на этот бадог да и ташшим с этой золовкой (…). Ну и пришли, говорю:
— Никто не пошалил!
А она гыт:
— Ой, там столько ягоды! Мы по ведру набрали, а будто бы не брата осталася ягода.
(...) Свекрохка пошла опеть туда, на этот куст. Свекров два дня ходила. И насушили, и намололи черёмухи, и так её ставили, и настойку делали из черёмухи, и так живой ягодой стояла. Всю зиму была черёмуха. Она вкусна! Крутили на мясорубке. Крутили сырую. Вот что сейчас я вас угошшала, а туё сушили. Сушили. И высушишь, а потом вот на мельницу. Её смелят мелко-мелко под пепелочек. Пироги зиму стряпали.
Ответ от Бины в ночь с 12 на 13.06.2020:
"Твой стиш - с осколками и моей души. Души, души прекрасные порывы! Души, чтобы не рассла-блять!-ся...
И мой ответ - утром 13.06.2020:
"дорогая моя Бина
[— Дмитрий Кириллович, а молоко раньше делали кедровое? — Собир.].
А это, доча, орешник называтся. А орешник — у кедры корень вырубаешь, вот такой вот квадратик, насыпаешь туды орехи и топором, обухом растолкёшь. А чтобы выгребать орешник, делается задвижка сюды, насыпаешь орех и толкёшь. И потом этим орешником белишь чай вместе с шелухой. Вот и говорили, чай взабел, ну, белили кедровым молоком, орешником белили вот этим. Это в тайге, когда орех добывали, в зимовье жили, вечером придёшь, и вот этот чай взабел пили.
И дома пили. Ядра то ореховы нашшелкают, тут уж и чистыми ядрами можно белить. А там только орешником белить.
Записано в 1986 г. Афанасьевой-Медведевой Г. В. от Дмитрия Кирилловича Сидорова (1924 г. р.), с. Архангельское Красночикойского района Читинской области (ЛА).
А орешник, его просто делать. Надо растолочь орех, целок то. Там в корень у кедры, что не на земле толочь то, на земле то не истолкёшь, толка делают берёзовые толочь.
[— Но он как пест. — Слуш.].
Ага. Толка, толкач ли. А можешь и топором толочь, обухом (…). Ну и берёшь этих орех, может, горсти две-три, раздолбил их, он получается белый, и шелуха там, смола маленечко, ну и в стакан и пей чай взабел, побелишь да запейся. А шелуху то чё, чай выпил, выплюнул шелуху, и всё. Вот это орешник.
— Вот мы будем, — батя говорит, — счас чай взабел пить, сделам орешник, и орешником будем чай белить.
А шишка же смоляная, край всё в смоле, руки то. Шишку же берёшь, а смола прилипает. И отмывали потом этим же орешником: берёшь орех, нахрумтишь-нахрумтишь, не глотаешь, а на руки и моешь. Вымоешь как надо, а потом тут же крючик, отмоешь это всё, чистенькое делатся. Это в тайге чай белили, в кедровнике. И дома белили. Вечером, ночью шшалкали ядра. У нас вон семья большая была, мама:
— Шшалкайте на ядра.
Все округом стола садятся и начинают шшалкать. Вот сидишь шшалкашь, шшалкашь, шшалкашь. Нашшалкашь, мама противень, просушит всё, а мякина, надо провеять, чтобы чистый-чистый, до гола раздетый чтобы был, орех то, ядра то. И потом просушишь так чтобы он припахивал немножечко, чуть маслом быдто, и в ступку (были железные и деревянные были ступки), натолкёшь, и потом начинает мама, там в чашку в какую и начинает, чуть водички, и начинат ложкой так придавливать, придавливать, прижимать, прижимать. Это надо уметь. А если не умеешь, да ешшо путём недосушил, всё испортишь, не будет.
***
Записано в 1999 г. Афанасьевой-Медведевой Г. В. от Нины Игнатьевны Дмитриевой (1936 г. р.), с. Кеуль Усть-Илимского района Иркутской области.
— О-о-о, кто-то на коне да в коробе с соломой едет.
А короб такой, сами плели, туда соломы наклал, шубу одел, доху собачью то и едет в коробе. А мама — чёрт дёрнул, говорит, по воду пойти. Он вёдра бросил, коромысло в другую сторону, её — раз! — в короб, говорит, меня, я, говорит, разглядеть не могла, кто такой, добрый или худой ли, грит, то ли правда, то ли нарочи, шубой её окинул меня, и всё! И держал две недели, говорит, пока я не дала слово, что выйду за тебя взамуж. Вот так воровали.
[— А где держал? — Собир.].
Дома у себя.
[— А он понравился ей за эти дни? — Собир.].
Понравился — не понравился, он-то её любил. Он страшно любил её! Он через кажны два часа домой бегал. В кузне работал, и вот она скажет, чтоб мать не обидела бы её, тятина мать, от лешака была — шибко грубая была, она её била, и всё. И вот он с работы до обеда два-три раза прибегал, проверял, как бы не обидели. И прожили оне семнадцать лет. А он скоропостижно скончался.
Я вот уже взамуж сюда вышла, дак здесь все балашовски собирались в один дом кому-нидь. Была сухая вечёрка. Это без вина, без чая. Сухая вечёрка. А мокрая — с выпивкой. Сухая и мокрая вечёрка. А у нас здесь сухие были вечёрки. А мокрые вечёрки назывались, вот когда мы уедем в Усть-Киренгу или в Лазареву, далёко, за двадцать пять километров мы уедем, тогда пляшут всё, а потом то чаем поят.
[— …Это мокрая вечёрка? — Собир.].
Вот мокрая вечёрка. И сухие вечёрки были. Там и ночевали, назавтра приезжают. А здесь мы чё? Одне бабёнушки собярёмся, попляшем да и по домам. Вот это сухие вечёрки. Кадрель же, кадрель плясали. Вот балашовские приедут, они всё балашовские кадрель плясали у нас, парни да мы.
В Верхолудск ездили, в Парфёнову ездили, в Скобельскую ездили, в Лазарево, в Усть-Киренгу. Собирались на суху вечёрку. И как вот эти ближние деревни, в клубе, ну и всё. А мокрая вечёрка называлась — это вот усть-киренских звали, лазарёвских, ларушинских, уже там их угошшали, потому что далёко они приедут то. К кому собираться, пример, вот у нас угошшали.
(Записано в 1981 г. Афанасьевой-Медведевой Г. В. от Августы Семёновны Любавской (1931 г. р.), д. Балашово Киренского района Иркутской области).
У нас вечёрки там, в Ерёме, были. Весело! Раньше же всегда приходят сначала, и начинают с кадрели, и кончают кадрелью всегда. Сухая вечёрка была, она без вина. Называли сухая вечёрка.
А теперь? Токо бы водку пили, больше ничё. Народ то сейчас какой? А тогда чё? Стакан бражки выпьют, дак оне и целый день пропляшут, пропоют: старики и молодые, все вместе. А теперь посмотришь: эта бутылка, напиться надо, чтоб землю рожками достать. Нет! Теперешна жизнь — не жизнь!
А чё не пить имям? Не работают, сидят — деньги платят. Как? За что платят деньги имям?
